Из писем к А.А. Гурвич

С. Б. Кузин

Опубликовано // Вопросы философии, 1992, ╧ 5, С. 164-191.

20 мая 71 г., Борок

Не нахожу слов для благодарности за присланную Вами рукопись Александра Гавриловича.

Московские годы его жизни были единственными, когда я мог с ним видеться. Но я тогда был слишком молод и незрел для научного общения с ним, хотя и тогда я понимал, какого ранга он ученый и человек. С тех пор до нынешнего дня, обдумывая самые близкие мне вопросы, особенно же те, которые по необходимости выходят за традиционные научные рамки, я постоянно сожалел, что не могу представить свои выводы на суд А.Г. и искал хотя бы косвенно выраженных мнений об этих предметах в его работах. Поэтому решительно все им написанное имеет для меня исключительный интерес.

Конечно же, я с величайшим удовольствием сообщу Вам свои впечатления от присланных Вами глав работы А.Г., когда прочту их. Боюсь только, что в письме будет невозможно объяснить мой особый интерес к взглядам А.Г. на некоторые вещи.

2. 11 июля 71 г., Борок

Вы хотели, чтобы я сообщил Вам о своем отношении к присланным Вами главам книги Александра Гавриловича. Но такие работы не просто прочитываются. Они продумываются и переживаются [...] Отношение же мое к прочитанному целиком укладывается в давно сложившееся у меня отношение к самому А.Г., и его научному творчеству.

Я нахожу оценку А.Г. о слабости теоретических построений в биологии слишком деликатной. По-моему, за редчайшим исключением, всякое теоретизирование наиболее модных теперь биологов √ просто болтовня или недомыслие. Мне даже кажется, что в конце прошлого и в начале нынешнего столетия теоретический уровень биологических работ был выше теперешнего. Нужно ли говорить, какое наслаждение доставляет логически строгое обсуждение действительных (не мнимых!) проблем? Особенно меня радовало, когда я мог отметить сходство взглядов А.Г. по некоторым близким мне вопросам со своими [...] Непосредственно возникает сильнейшее желание задать ему вопросы, имеющие важное значение для меня самого.

Дело в том, что некоторые мои научные, какими я их все же считаю, представления сложились отчасти под действием идей, выявляющихся через искусство. Оно заполняло мою жизнь не меньше, чем наука. А.Г. посвятил себя науке целиком, но искусство он любил и оно было ему близко. Поэтому мне было бы до крайности интересно его отношение к этим моим домыслам. Думаю, что, если бы даже он полностью их отверг, то тем не менее понял бы, почему я ставлю эти вопросы.

Но мне очень хотелось бы знать, как он относился к взгляду Бергсона на законную сферу деятельности интеллекта. Было ли ему известно мнение Паскаля о различии между ╚esprit de géometrie и esprit de finesse╩ [+1]? Сам А.Г. в одном месте говорит нечто вполне в духе этой идеи. Каково было его мнение о ╚Ceschichte der biologische Theorien╩ Радля? [+2] Разделял ли он мнение Гете о первоначальном единстве науки и искусства и о восстановлении его в будущем?

3. 9 авг. 71 г., Борок

Даже и болезнь может быть полезна. Она, как и всякое переживание, чем-то обогащает. Я, например, с давних пор знал, что резкие изменения атмосферных условий плохо действуют на сердечных больных. Теперь я знаю это уже не только теоретически. Думаю, что и другие сильные перепады производят какие-то потрясения в организме. √ В моем физическом состоянии теперь нет ничего хорошего. А сверх этого слышишь постоянно о чьих-то скверных поступках, об ужасных событиях, происходящих на свете, видишь потрясающую всеобщую глупость и эгоизм. И тут же вдруг √ ╚Записки╩ Вашего во всем необычного отца, музыка, Пруст, которого я сейчас, перечитывая, словно читаю заново. Вероятно, и эти перепады вредны. Конечно, Вы не примете это всерьез, но примите мою огромную благодарность за все, что я узнал благодаря Вам.

Кажется, я Вам писал, что не умею проглатывать значительные для меня сочинения. Даже не могу сразу впиваться в них, а жду, когда наступит у меня б<ыть> м<ожжет> уравновешенное состояние, притом в такое время, когда можно не ожидать никакого посещения. Так я пока и не принялся за настоящее чтение ╚Записок╩. Уже в самых первых их строках идет речь о предмете, над которым я много думал и о котором, как почти всегда, не с кем было говорить. Что бы я об этом ни прочитал у А.Г., мне довольно уже того, что его этот вопрос занимал.

Вы сожалеете, что не спросили меня, над чем я теперь работаю. Задумавшись над ответом, я заметил, что он очень нелегок. И не только непросто ответить, над чем я работаю теперь, но даже и на то, над чем работал всю жизнь. Оказалось, что я вообще ни над чем не работал.

Недавно я где-то прочитал нечто вроде анекдота. √ Маленькая девочка, узнав, что когда ее бабушка была молода, не было ни радио, ни телевизоров, спросила ее, что же она тогда делала. Та, подумав, ответила: ╚Да мы жили╩. √ Я, по-видимому, тоже просто жил. Всякие занятия возникали из-за появления интереса к чему-то, из желания что-то узнать об этом. Самый для меня интересный с детства вопрос √ о чем думают собаки? √ так и остался до сих пор без ответа. Тоже еще в детстве я стал собирать жуков и определять их. Доставляло удовольствие, когда определение удавалось. Вероятно, отсюда и начало занятия систематикой. Даже и небольшое углубление в нее вызвало протест против традиционной трактовки систематики и морфологии как каких-то подсобных дисциплин для выяснения родословной организмов. Вообще, пожалуй, как я вижу теперь, вся часть моей деятельности, относящаяся к науке, стимулировалась несогласием с теоретическими взглядами разных авторов на естественную систему и на форму организмов. Все, что я наблюдал сам, говорило о чем-то совершенно другом. А когда я принимался искать источники расхождений, то обнаруживал, что понятия, какими оперировали эти авторы, или просто неверно определены или основаны на неверных выводах из очень простых фактов. Мои ╚открытия╩ и порядок, который благодаря им водворялся на месте путаницы, меня очень радовали и я, по наивности, спешил поделиться ими с знакомыми систематиками. Большая часть этих людей просто не могла уразуметь, в чем заключалась исправленная мной логическая ошибка в традиционных понятиях. Но они видели, что я возражал против священных для них общепринятых и одобренных кем следует представлений, и открывали по мне огонь из самых тяжелых орудий, обвиняя меня в идеализме, витализме, антидарвинизме и т.п. Обладавшие же большей способностью понимания не подходили вплотную к занимавшим меня вопросам и поэтому, как это бывает обычно, не могли заинтересоваться ими.

Я понял, что выступать со своими идеями публично мне нельзя. Впрочем, очень скоро я на долгое время вообще потерял возможность публиковать что бы то ни было.

Между тем я все же продолжал и изучать насекомых, и читать научную и всякую другую литературу, и слушать музыку, и общаться с людьми, и служить для заработка.

При этом мое отношение к разным предметам наблюдений и переживаний было совсем одинаковым в том смысле, что я не считал относящиеся к науке более важными, чем всякие другие, да и все они были тесно переплетены между собой. Таким образом, как Вы видите, я жил. Притом довольно деятельно и результаты своей деятельности в той или другой форме фиксировал. Все это √ скорее работа, чем безделье или самоуглубленное созерцание. Но при самом добросовестном желании сказать, над чем же я работал, я не могу. Это, возможно, было бы легче сделать, если бы все мной написанное было опубликовано.

Но об этом нечего и думать. А из-за болезни мне запретили печатать на машинке. Поэтому последние свои сочинения я мог только переписать набело. Да и более ранние сохранились каждое лишь в одном экземпляре, но и из них некоторые не перепечатаны.

Между прочим, писание без перспективы публикации имеет очень серьезные преимущества. Оно избавляет от необходимости соблюдать принятые каноны. Например, можно писать о научных вопросах не обедненным и искусственным языком и не непременно скучно. Можно не опасаться, что предмет недостаточно разжеван для читателя, слабо способного понимать. Но есть в этом и отрицательные стороны. Самая главная из них √ почти равная нулю вероятность, что написанное будет кем-то прочитано.

Если даже не касаться вопроса ╚законного╩ честолюбия, который А.Г. поднимает в самом начале своих ╚Записок╩, все же, пожалуй, ни один человек не может быть абсолютно равнодушен ко всякому чужому мнению о своих взглядах и деятельности.

Не безразлично это мнение и мне. Узнать его прямо я не могу, но именно потому так и стараюсь найти способы косвенные. Потому и бываю так доволен, когда встречаю сходные со своими мысли у кого-либо из значительных для меня авторов. Потому и читаю с таким интересом все, о чем писал А.Г.

Я думаю, что решительно всякий человек, что бы он в жизни ни делал, в конце концов занят единственной работой. √ Он создает свой автопортрет. Над ним и работает. Даже если кто-то ухитрится совсем не работать, он все-таки делает свой автопортрет √ бездельника. Автопортреты могут получаться очень разные: отталкивающие, не вызывающие интереса, привлекательные, чарующие. Но сам никто не может оценить, какой он смастерил свой портрет. А в нем итог и оценка всей прожитой жизни. И я, сколько бы ни задумывался, видно никогда не отвечу на вопрос: не перечеркивается ли полностью ценность всего, что я, хорошо ли плохо ли, сделал, фактом, что это осталось только моим достоянием? Ведь вполне допустимо, что кто-то сочинял музыку лучше баховской или писал стихи лучше, чем это делали Пушкин и Гете. Но произведения этих авторов сохранились, а тех √ нет. Чей же автопортрет оказался лучше? Кто из них выше? Если критерием ценности прожитой жизни считать успех в общем понимании этого слова, т.е. достигнутую славу, известность, богатство, власть и т.п. или т.н. ╚общественную отдачу╩, √ вопрос разрешается просто. Но у меня нет уверенности, что эти критерии правильны. Как всегда, конечное решение вопроса уходит в метафизику. Не знаю, как к ней относитесь Вы, но для меня она не одиозна.

4. 28 авг. 71 г., Борок

В предыдущем своем письме я написал Вам какую-то глупость относительно пишущей машинки и неряшливой внешности сочинений А.А. Любищева [+3]. Я вас понял в том смысле, что Вы меня пока еще только спрашиваете, интересуют ли меня его воспоминания. Оказалось же, что Вы мне их уже отправили. Но они лежали в самом конце драгоценностей, положенных Вами в голубую папку, и я их обнаружил только после того, как достал вторую часть ╚Дневниковых записей╩.

╚Воспоминания╩ А.А. оказались чудесными. Самые главные их достоинства те же, что ╚Записей╩ Алекс<андра> Гавр<иловича>. Те и другие написаны людьми большого интеллекта с сильно выраженной индивидуальностью, совершенно искренними, не боящимися сколь угодно критически писать о самих себе (но при этом, конечно, не могущими переступить каждый какого-то своего порога) и при всем этом √ безупречными в отношении моральном. Существенная разница между обоими та, что А.Г. много талантливее и его натура ярко творческая, тогда как А.А. очень силен в критике, но его конкретные исследования просто неинтересны.

Но перед ╚Воспоминаниями╩ Л<юбищева> я закончил чтение ╚Записей╩. Они особенно помогли мне угадать возможные ответы А.Г. на важные для меня вопросы. И почти все мои догадки подтвердились тем, что я прочитал у Л<юбищева>.

Радль, заканчивая свою ╚Geschichte der biologischen Theorien╩ (кстати, Люб<ищев> просто пишет, что А.Г. читал и очень ценил ее), задается вопросом: что же наиболее интересно в науке? И отвечает √ биографии ученых. В свое время я принял это только как парадокс. Это так и есть в какой-то степени, но вовсе уж не такой большой. Ведь сам же я пришел к выводу, что каждый делает в своей жизни единственное дело: создает свой автопортрет (А.Г. употребляет, пожалуй, более удачный термин Lebensbild). Но встречаются люди, явно отмеченные особой печатью. В отношении их не имеет даже особого значения, что они сделали, а важно каковы они были. Именно их имел в виду Шиллер в своем двустишии ╚Unterschied der Stande╩ (Votivtafeln): ╚Adel ist auch in der sittlichen Welt. Gemeine Naturen zahlen mit dem, was sie tun, edle mit dem,was sie sind╩ [+4].

Именно исключительность Вашего отца я почувствовал как-то непосредственно, еще до того, как знакомство с его представлениями стало мне необходимо для приведения в порядок моих собственных. И эта исключительность имеет ценность, которую нельзя измерить ни значением его открытий для дальнейшего прогресса биологии, ни доказательностью добытых им фактов, ни прижизненной или посмертной его известностью и славой.

Интерес к морфологии или к физиологии у биологов, мне кажется, так же альтернативен, как у математиков способность к анализу или к синтезу. Проблема митогенеза, несомненно, физиологическая. В ее разработку А.Г. уходил все глубже и глубже, я думаю, именно потому, что в конечном счете он был физиологом. Удивительно при этом многое. √ Остро воспринимая живопись, он не мог быть равнодушен к форме. И не был равнодушен. Даже первое проявление интереса к митозу, как он пишет сам, было вызвано восхищением самой картиной делящегося ядра. Также и понятие поля возникло на чисто морфологической основе. Динамически преформированная морфа в высшей степени импонировала именно морфологам (конечно, не тем, которых форма интересовала лишь в эволюционном аспекте). При моем отсутствии вкуса к физиологии, а потому и равнодушии к митогенезу, я считал важнейшей заслугой А.Г. введение в биологию понятия поля. Я воспринимал его как первую по-настоящему большую теоретическую концепцию в нашей науке. Эволюционная теория сама по себе, собственно, не теория, а просто факт, который рано или поздно должен был быть констатирован, и не Дарвин первый его установил. Дарвину принадлежит теория отбора, оказавшаяся явно несостоятельной.

Я считаю даже, что принцип поля гораздо универсальнее, чем предполагал сам А.Г. По-моему, без него нельзя понять ни одного проявления жизни, в котором наблюдается согласованное поведение многочисленных или хотя бы нескольких элементов, приводящее к созданию целого или к восстановлению нарушенной целостности, будь то в тканях, органах, индивидах простых или коллективных, каковы семья, стадо, колония, наконец √ вид, который я считаю коллективным индивидом предельно высокого порядка.

Но можно допустить, что принцип поля перешагнет даже эту черту и приобретет значение наиболее общего биологического понятия. Однако я думаю, что морфология, послужившая идее поля колыбелью, окажется и наиболее широкой ареной ее действия. Но конечно, это может произойти лишь после возрождения настоящей морфологии (и систематики). А покамест не видно никаких признаков ее выхода из глубочайшего упадка.

И вот ученый с таким великолепным пониманием формы и давший морфологии важнейшее для нее понятие морфогенного поля, в конце концов остался верен какой-то своей глубочайшей конституционной особенности, определяющей его как физиолога.

Когда я прочитал работу Ал<ександра> Гавр<иловича> о биологическом поле, я понял, что на пути от клеточного и даже более высоких к молекулярному √ потерялась (хочется сказать: куда-то задевалась) форма. Уже и раньше чувствовалось, что динамически преформированная морфа √ не любимое детище А.Г., а какая-то уступка т.н. идеалистической морфологии. И он словно бы облегченно вздохнул, когда смог отказаться от нее, хотя бы как от рабочего понятия.

Из ╚Воспоминаний╩ Люб<ищева> я узнал, что так же, как я, восприняли отказ А.Г. от преформированной морфы он сам Люб<ищева> , В.Н. Беклемишев [+5] и Е.С. Смирнов. При этом интересно, что нас четверых объединяет только одно: [интерес к форме у нас больше, чем к функции]. В остальном мы очень различны. Я даже могу сказать, что у меня больше точек несходства с морфологами Бекл<емишев>, Люб<ищев> и Смирн<ов>, чем с физиологом Ал. Гавр., который более других опередив в науке свою эпоху, в то же время сохранил характерные для второй половины прошлого столетия установки позитивизма, т.е., по существу √ материализма. Отсюда и его принципиальный атеизм, о котором пишет Люб<ищев> и который я почувствовал именно в горечи ╚Записей╩ А.Г. Она √ следствие той Trostlösigkeit des Materialismus, на которую указывают метафизики [+6].

Как раз в этот момент я получил Ваше письмо от 26 авг<уста>.

Я уж и так написал непозволительно много для письма, а все равно вижу, что написанного в этом и в предыдущих слишком мало, чтобы Вы могли составить себе представление, из чего вытекает мое отношение не только к науке, но не меньше √ к искусству и к людям. [...] Вы правильно поняли один из выводов, вытекающих из моего представления об автопортрете. Но я, видимо, недостаточно объяснил самую его сущность. Она, пожалуй, лучше всего вскрывается через сравнение с нерукотворным отчетом человека за всю его прожитую жизнь на последнем суде. √ За всю деятельность, за все поведение, за реализацию возможностей, какие он получил при рождении и через воспитание. Этот отчет нельзя сфальсифицировать, потому что всякая ложь неизбежно сама войдет в сделанный человеком, но сделанный без сознания, свой портрет. В нем одна только правда. При таком понимании автопортрета вопрос об известности или неизвестности его оригинала, о достигнутом или не достигнутом им жизненном успехе не может иметь значения. Мы должны быть благодарны только судьбе за то, что Бах стал Бахом и что его гений принес столько счастья также и нам.

Но ведь возможно, что не менее великим художником был потенциально и Янко музыкант, успевший только украсть скрипку, необходимую для подвига, который ему не удалось совершить.

Только преуспевающий хам может верить, что он наилучшим образом поступал всю свою жизнь. Он и не подозревает, что его настоящий автопортрет имеет мало общего с образом, созданным речами, произнесенными на его юбилеях, или по поводу полученных им различных званий и наград. Человек единожды в жизни производит для себя выбор между сытой свиньей и голодным Сократом. Расплата за принятый выбор для Сократа не прекращается до его последнего дыхания. Быть может, самая тяжелая форма этой расплаты, особенно в конце жизни, √ сомнение в ценности сделанного и в правильности своего поведения.

Но нужно ли задаваться этим вопросом по отношению к себе, раз ответить на них самому невозможно? Пусть твой автопортрет оценивают другие. Другое дело √ решить, хорошая ли нам досталась жизнь или плохая. Об этом мы можем иметь свое мнение. Я, например, достигнувший несравненно меньшего, чем А.Г. (а с общепринятой точки зрения √ вообще ничего не достигнувший), ни единой минуты не сомневался, что жизнь мне была дана прекрасная. Именно была дана, и не сам я сделал ее такой.

Что же касается А.Г., то мы уже со стороны можем судить о его автопортрете. √ Я не припоминаю ни одного ученого, по крайней мере √ биолога, сделавшего лучший. Горечь же его ╚Записей╩ неизбежна для голодного Сократа. Вы лучше меня можете оценить, хороша ли была его жизнь. Но я почти уверен, что сам он не мог не понимать, что отпущенные ему способности, всеобщее уважение, а со стороны ближайших к нему людей √ большая любовь с избытком компенсировали доставшиеся на его долю огорчения. [...] Большое спасибо за разрешение оставить себе ╚Дневниковые записи╩. Я считаю это разрешение признаком, что Вы верно оценили мое отношение к А.Г.

5. окт. 71 г., Борок

[...] Ваши письма, дополнительно к присланным Вами собственным материалам А.Г., все больше убеждают меня, что он легко понял бы сущность занимающих меня вопросов. Совершенно другим делом было бы его согласие или несогласие с моими позициями. Ведь самое главное при всяком разговоре точно знать сферу взаимного понимания, чтобы не выходить за ее пределы и этим не превращать беседу в спор. Я с почти одинаковой радостью нахожу у А.Г. как мнения сходные с моими, так и мысли, показывающие только, что моя постановка некоторых вопросов для него понятна, хотя сам он не считает возможным ставить их перед собой.

Я, конечно, понимаю, что решительно всякие этикетки, наклеиваемые на человека, условны. И тем более условны, чем сильнее выражена его индивидуальность, чем выше его духовная организация. И мне ясно, что А.Г не мог быть ни ╚виталистом╩, ни ╚физиологом╩ и что для него нельзя найти точно обозначенное место ни в какой классификационной схеме. Он считал, что ученый не имеет права судить о том, что не дано в осязаемых и поддающихся эксперименту жизненных проявлениях, и этим в конечном итоге признавал за интеллектом значение единственного орудия научного познания. Но я не могу не думать о значении того, что мне открывается через искусство и через общение с людьми и с животными. Большинство ученых просто не знает силы этих впечатлений и их суггестивности. Но А.Г. знал. Знал он и границы познавательной способности интеллекта. Он искал способов расширения этих границ и находил такие способы (например, сопоставление наблюдений, произведенных на разных уровнях).

Но то, что оставалось все же за расширенными границами, он считал запретным для науки. В этом я и вижу его аскетизм. Теперь я почти не сомневаюсь, что если бы мы встретились с ним, то мы довольно скоро определили бы область общности наших взглядов. Она оказалась бы такой обширной, какой я за свою жизнь не встречал ни у какого другого ученого. И я не делал бы никаких попыток расширить ее, так как знаю, что борьба с чужой индивидуальностью приводит только к взаимному отчуждению, к утрате собеседника. [...] Мне теперь ясно, что именно терпимость (в смысле понимания принципиально чуждых точек зрения) была у А.Г. исключительно велика.

[...] Интересно, что чем больше я нахожу свидетельств широты сферы общности с А.Г.. тем все большим в моих глазах становится важнейшее различие между нами. Он был в полном смысле Forscher (исследователь), т.е., если я правильно понял оттенок этого термина, какой он имел в виду, он настойчиво добивался раскрытия секретов природы и именно тех, которые хотел выведать. Строго говоря, только Forscher и может по праву называться ученым. А я относился к своим научным занятиям так же, как и ко всему другому, что делал, т.е. удивлялся всему новому, что узнавал, и радовался, когда мне удавалось объяснить увиденное, т.е. понять его смысл и привести в соответствие со своими общими представлениями. Но не могу сказать, что этой удачи я устремлено добивался. Я скорее рассматривал ее как подарок, которого мог и не получить. Я помню, как впервые открыл для себя Фета, как, точно новыми глазами, увидел Рембрандта.

Моя радость в этих случаях была, пожалуй, не меньше той, какую я получил, когда сформулировал понятие типа систематической группы или когда разобрался в ужасной путанице, царившей в определении вида и его подразделений.

6. 5 ноября 71 г., Борок

[...] Вы очень верно поняли, почему я проявляю интерес ко всему, что относится к А.Г. Поняли, что я вижу в нем не только автора ценнейших самих по себе исследований, но прежде всего √ ученого-мыслителя. Ознакомление с его взглядами для меня в первую очередь √ самопроверка. А она тем более необходима, что нормальные ее способы для меня закрыты.

7. 28 ноября 71 г., Борок

[...] Свои соображения о принципе поля я написал относительно давно. Точной даты не помню, но вероятно, что-нибудь близко к концу 60-х годов [+7]. Прочтя вскоре после ее выхода Вашу коллективную книжку [+8], а затем неизданные материалы А.Г., я подумал, что мне следовало бы внести некоторые изменения в написанное. Но я уже был в это время давно и сильно болен. Дело это все откладывалось. А теперь, когда организовалась перепечатка, я уж решил не задерживать ее исправлением рукописей. Но то, о чем Вы спрашиваете, не входило в план моих исправлений. √ Я не писал, что ╚концепция полей утратила понятие целого╩. Я заметил, что по мере продвижения к низшим ступеням иерархии полей морфологический их аспект все более отступает перед физиологическим и сам вопрос о форме (не о целом!) как бы снимается. Между тем я считал и продолжаю считать, что в своем первоначальном виде концепция поля чрезвычайно обогатила именно морфологию. И как бы сам А.Г. ни хотел уйти от динамически преформированной морфы, она, я уверен, останется важнейшим понятием т.н. idealistische Morphologie. Кажется, я Вам писал о глубоком качественном различии между морфологами и физиологами. Я имел при этом в виду не все направления морфологии, но именно эту idealistische Morphologie.

Мне всегда представлялось, что вся духовная основа А. Г. не соответствовала духу его эпохи. Я не знаю, кто из ученых с большим, чем он, основанием может считаться идеалистом. И в философском смысле и в житейском. Но А.Г. сложился как ученый в то время, когда идеализм считался просто несовместимым с научным мировоззрением, особенно для естествоиспытателя. И он всю жизнь героически отстаивал этот принцип, противоречащий, на мой взгляд, всей его натуре. Для меня в высшей степени симптоматична горечь, проступающая в его биологических записях. Она √ характернейший признак той Trostlosigkeit der empirischen Weltanschaung, о которой пишет Дойссен [+9], имея в виду под эмпирическим мировоззрением материализм. Отсюда же и отношение А.Г. даже к собственному своему детищу √ динамически преформированной морфе, и принципиальный отказ от включения в поле зрения науки всего, что не познается методами формального познания.

8. 26 дек. 71 г., Борок

[...] В поведении животных элемент цели, конечно, уж очень бросается в глаза. И только самый примитивный позитивист может делать вид, что не замечает его также и здесь. Но я считаю, что вне категории цели жизнь вообще не понятна ни в одном ее проявлении. Отказаться от оперирования этим понятием в биологии, по-моему приблизительно то же, что физикам было бы выбросить из своего обихода понятие силы. А ведь сила тоже понятие неразложимое (элементарное) и ни к чему не сводимое. Но мне кажется, что в некоторых областях биологии, например, в физиологии, генетике, пока еще можно успешно работать, не ставя вопроса о цели. Что же касается формы живых существ, то вне телеологического подхода она не понятна ни в онтологическом аспекте, ни в генетическом. Она тогда лишена смысла. А единственное, во что, по-моему, нельзя уверовать, это √ в бессмысленность вселенной. Ведь космос и есть то, что противопоставляется хаосу. Все сводится в конечном счете к вопросу, имеет ли raison d'être метафизика. Говорят (я сам этого не читал), что Кант перед смертью признался, что он всю жизнь боролся с метафизикой и умирает влюбленный в нее.

Вы пишите, что смысл биологических механизмов неотделим от принципа их действия. √ В нашу эпоху упадка морфологии биологи усердно ищут путей совсем избавиться от понятия формы. Они пытаются заменить форму структурой, которая удобно помещается в физиологическом лексиконе. Смысл структуры, действительно, полностью покрывается принципом их действия. Но структура и форма √ далеко не одно и то же. Это, по-видимому, отчетливо представлял А.Г., когда употреблял выражение ╚геометрические параметры╩, одинаково пригодное для обозначения как структуры, так и формы.

Я полностью принимаю приведенное Вами высказывание А.Г. из главы об инварианте, но не нахожу в нем ничего, находящегося в противоречии со своими представлениями. Чувствую, что в нем-то мы с Вами друг друга недопонимаем. Но в чем, √ не могу уловить. Объясняться же в переписке очень трудно. А это письмо роковым образом все распухает.

[...] Между прочим, А.Г. поступил в полном соответствии с этой мыслью (Vollkommenheit в ╚Вильгельме Мейстере╩ [+10]), когда отказался от занятий живописью. Но это было ему облегчено тем, что он был уж очень ярко выраженным ученым. (Кстати, характеризуя себя как Forscher, он скромно умолчал, что он в той же мере еще и Denker, т.е. мыслитель, что далеко не часто совмещается в одном лице). А я так и не могу решить, какое начало во мне главное. Думаю, что равноправны все. Но ведь это самооценка. А в ней никогда нельзя быть уверенным.

[...] С Вашего разрешения я не тороплюсь возвращать Вам прозу О.Э. [+11] Каким-то чудесным образом у меня одновременно оказалась в руках эта книга, рукописи А.Г. и вышедшая в этом году у нас книга Носика о Швейцере (интересная, но не блестящая в литературном отношении) [+12]. Все это теснейше связано внутренне.

Мне очень интересно все, что Вы пишете о своем отношении к поэзии и о любимых авторах А.Г. О каждом имени, которое Вы называете, хочется сказать очень многое. [...] Разве я Вам не написал в предыдущем письме, как я был обрадован фотографиями А.Г.? Помнится, что написал и что именно в ответ на этот подарок послал Вам свои снимки.

8. 18 янв. 72 г., Борок

[...] Как я предполагал, я написал бы свое сочинение о принципе поля несколько иначе, если бы мне были известны материалы, полученные от Вас. И все же, пожалуй, мое решение оставить его в первоначальном виде было правильным. Даже, возможно, его значение для меня самого стало большим именно потому, что благодаря этому становится ясным, что к некоторым своим соображениям, сходным, а иногда и тождественным с высказанными А.Г., я пришел независимо от него. Всякий автор бывает доволен, когда находит с чьей-то стороны понимание и поддержку. Но для меня А.Г. стоит совсем отдельно от всех известных мне ученых. Даже если в чем-либо мы расходимся, меня это нисколько не огорчает и не вызывает у меня досаду, но наоборот, радует, так как показывает, что даже при большом сходстве взглядов двух людей между ними остается еще огромное место для всего их индивидуального. Вероятно, в основе споров заложено стремление к подавлению чужой индивидуальности. Не потому ли так несносны спорщики-профессионалы?

Когда мое ознакомление с рукописями А.Г. только началось, я жадно читал их, ища ответа на определенные свои вопросы. Теперь я читаю их совсем по-другому. √ Без особого порядка, понемногу, что-то перечитываю, а больше всего продумываю мысли и наблюдения А.Г. Сходно с этим читаются стихи и проза больших писателей, слушается музыка, смотрятся картины. Но какая огромная пропасть между всем этим и тем, что составляет у нас теперь сущность деятельности научных организаций, учреждений и занятых в них людей.

[...] Читаю книгу Б Носика о Швейцере. Удивительно, что Швейцер √ музыкант, музыковед, философ и теолог √ в некоторых отношениях, а именно в тех, в которых больше всего проявлялся дух эпохи, много ближе к А.Г., чем ко мне.

9. 4 фев. 72 г. Борок

[...] На Ваше письмо, присланное с книжкой Швейцера, мне следовало бы ответить тотчас. Но по большому опыту я знаю, что быстрые ответы никогда не бывают лучшими.

Ваше положение, действительно, очень трудное. У Вас появилась возможность опубликовать материалы А.Г., пойдя на некоторый компромисс. Можно допустить, что сам А.Г. согласился бы чем-то поступиться. Но в этом случае он непременно внес бы в рукопись некоторые изменения, чтобы не лишить работу целостности. Но кто кроме него самого имеет право соглашаться на что-то или не соглашаться. А уж тем более √ кто имеет право так или иначе изменять написанное им? Любая его работа составляет какую-то часть его автопортрета, а Вы знаете, как ревниво отношусь к своему я сам. Я не осмеливаюсь ставить себя рядом с А.Г. и понимаю, что в отношении публикации своих сочинений я экстремист, а потому никому не могу рекомендовать следовать своему примеру. Но установившиеся между нами отношения позволяют мне сказать Вам, что ни на какое искажение работ А.Г. я бы не пошел. Не думайте, что я считаю свою позицию безусловно правильной. Поэтому, когда я после прочтения Вашей книжки об А.Г. запросил Нину Ник<олаевну> [+13], что думают ее авторы об этической стороне публикации ее в несколько сглаженном виде, я имел в виду только проверку своего собственного мнения об этом. Но тогда речь шла о написанном об А.Г., а сейчас мы говорим о написанном им. Я все же думаю, что изоляция нашей науки должна окончиться в более или менее скором времени (если, конечно, какая-нибудь мировая катастрофа не разразится еще скорей). Если книга будет вполне подготовлена (и думать нечего об исключении из нее недоработанных глав!) и рукопись будет находиться в надежных руках не старого и преданного идеям автора человека, то пусть она будет опубликована в таком виде, как была задумана автором. И ни в каком ином.

[...] Из того, что Вы пишете о литературных предпочтениях А.Г., видно, что наслаждение поэзией было ему доступно. Но он был поглощен научной деятельностью настолько полно, что позволял себе принимать искусство лишь в каком-то дозированном количестве. Вероятно, именно так и поступают ученые с сильным преобладанием научных интересов над всеми другими. И вероятно, я не воспринимаю себя